Год назад, будучи в Москве, он позвонил мне и попросил показать снимки, сделанные мною в Останкино в 93-м. Из всех кадров его заинтересовали только несколько, снятых уже со стороны и сверху, из чьей-то квартиры в доме напротив телецентра. Её хозяева тогда легко впустили нас, двоих журналистов, только что выскочивших из той мясорубки и оказавшихся отрезанными от основных событий сплошной стеной огня, который казалось велся со всех сторон. Самое дикое, что я напрочь забыл, кто оказался тогда со мной рядом. Кто-то с радио, кажется. Мы смотрели в окно и по хозяйскому телефону передавали в свои редакции все, что могли увидеть.
На тех снимках, почти полностью черных, были видны только линии трассирующих пуль: они шли с обеих сторон, с обоих зданий Телецентра. Некоторые линии утыкались в дорогу между зданиями. Это не было видно на снимках, но я знал, что там лежали люди, пытаясь вжаться, врасти в асфальт под перекрестным огнем. Отто старался понять, с какой же стороны прилетела прошившая его пуля.
Трассирующие пули, летящие со стороны главного корпуса телецентра Останкино. Фото Дмитрия Борко
Некоторые, как этот, кары были еще удивительнее: казалось, что спецназовцы, находившиеся в обоих корпусах напротив, стреляют друг в друга.
Попутно выяснилось, что перед началом стрельбы мы стояли с ним едва ли не плечом к плечу, но не заметили друг друга. С Ольгой Трусевич я тоже познакомился много лет спустя. На днях, когда я рассказал ей про Отто и себя, она сказала пораженно: «Надо же, тогда говорили, что все, кто стоял у дверей — погибли. А вот смотри — нас уже трое, выживших».
Потом Отто Пол прислал мне свою статью, напечатанную в американском журнале Man’s Journal. Она называлась «В поисках человека, который в меня стрелял».
Отто Пол немного ошибся. Тот самый клапан из пластикового пакета сделал ему не Власов, а член «добровольной санбригады им. М. Волошина» мемориалец доктор Александр Соколов. На снимке он — слева:
Отто Пол и перевязывающий его Александр Соколов.
Советую прочитать статью — это едва ли не самое внятное об этих событиях, что я прочел за последнее время. Возможно, и вправду, надо быть иностранцем…
Моя приятельница любезно согласилась ее литературно перевести на русский. Вот эта статья.
В поисках человека, который в меня стрелял
Отто Пола несут в безопасное место, в то время как стрельба продолжается. Первый человек, пытавшийся его вытащить, был застрелен. Фото из журнала Man's Journal.
В 1993 году автор статьи был в Москве, он освещал политические протесты, которые перешли в военное столкновение и в результате которых погибло 123 человека. Если бы не пара храбрецов, журналист оказался бы 124-м. Годы спустя он вернулся в поисках ответов на свои вопросы.
Как это было
Первый труп в тот день я увидел около трех дня. Блестящая струйка крови буквой «о» окружила дырку от пули в не таком уж пуленепробиваемом жилете. А на половой плитке за ним тянулась жирная красная линия — сюда его притащили товарищи.
Я выбежал на улицу, протиснувшись сквозь толпу протестующих, которые забежали в здание мэрии напротив Белого дома. Пули отскакивали от тротуара, и я, согнувшись, прятался за низкой стеной со своей камерой. После двух недель мирных демонстраций противостояние между российским президентом Борисом Ельциным и парламентом переходило в военное.
Странно, что я не испугался. Мне было всего двадцать четыре. Я всего год проработал в московском бюро New York Times. Это был мой первый опыт в зоне военного конфликта, но азарт оказался сильнее страха.
И когда защитники парламента погружались в автобус, отправлявшийся в Останкино, башню московского телецентра, чтобы передать новости о своем восстании народу, я тоже запрыгнул в тот автобус. 3 октября 1993 года в тот день, когда умерла надежда на демократию в России и чуть не унесла меня с собой.
На территории Останкино люди собрались вокруг человека с громкоговорителем который приветствовал их в «новом свободном СССР». Я бродил вокруг, спрятав свой журналистский бэйдж, и фотографировал удивительно разнообразную толпу.
Там были казаки в парадной форме, пенсионеры в потертых кепках, молодые идеалисты в майках с «битлами». Всех их объединял гнев на Ельцина. Они считали, что роспуск парламента за две недели до этого был неконституционным. Казалось, ельцинское правительство уже само готово уйти.
Но затем я заметил солдат Министерства Внутренних дел в одном из зданий телевизионного центра. Это были не те пехотинцы, которые позволили штурмовавшим освободить Парламент. Это были ельцинские элитные войска, с накачанными бицепсами и в масках.
Я услышал звук бьющегося стекла на другой стороне улицы. Я прищурился, заходящее солнце слепило глаза, и перебежал на другую сторону.
Один из протестующих въехал на своем грузовике в стеклянную дверь другого здания. Новый стихийный лидер схватил громкоговоритель и полез сквозь разбитое стекло внутрь здания. Его требование сдаться, адресованное войскам, было встречено ледяным молчанием. В это время снаружи – вооруженные демонстранты заняли позиции с Калашниковыми и коктейлями Молотова в руках. Я пробрался сквозь толпу к грузовику и сфотографировал молодого человека, отвинчивающего крышку гранатомета. Вдруг я увидел вспышку света, и сильный взрыв внутри здания отбросил меня назад. Когда я ударился о землю, вокруг меня шел пулеметный огонь.
Я перекатился на живот и прижался к бетонной вазе с цветами примерно в четырех с половиной метрах от здания. Пулеметная очередь отдавалась рикошетом вокруг меня. Каждый раз, когда ельцинские войска стреляли из окон, на меня сыпалось стекло.
Красные трассирующие пули исчерчивали небо, пролетая в сантиметрах от моей головы. Само страшное, когда попадаешь в перестрелку, это то, что у тебя абсолютно нет контроля над происходящим.
Некого убеждать, некому объяснять, что ты здесь случайно и лучше всего позволить тебе поскорей покинуть это место. Я прижался к кофру камеры и лежал неподвижно.
Через несколько минут перестрелка затихла. Я слышал стоны и крики раненых. Я заметил рядом со своим лицом дергающийся ботинок. Я посмотрел выше и увидел человека в камуфляже, который лежал ничком. Я слышал его стоны, но не мог ему помочь, не рискуя собственной жизнью. Новая волна выстрелов прокатилась по площади, и вскоре ботинок престал дергаться.
Пролежав час под случайными выстрелами, я поднял глаза и заметил движение рядом с кучей мертвых и раненых. Человек в синих джинсах, белых кроссовках и в бейсболке «Атланта Брейвс» шел, пересекая обстреливаемый участок. Он вытаскивал раненых. Вскоре он уже полз между клумбами и его свежее лицо, карие глаза и выдающаяся челюсть оказались в полуметре от меня.
Пропарламентский ополченец несет гранатомет, который, возможно, инициировал перестрелку. Американец Майк Данкан, позже убитый, вытаскивает жертву в безопасное место на территории Останкино. И другие карды противостояния. Фото из журнала Man's Journal.
— Ты как? – спросил он меня на английском с идеальным американским акцентом.
— Все хорошо.
— Ты тоже американец?! — спросил он меня с восторгом, как будто мы встретились на вечеринке. Мы лежали, не двигаясь, в западне, мы попали в приключение, которое оказалось страшнее всех наших самых страшных снов.
Но он безмятежно сказал:
— Вот за этим, наверное, мы и приехали в Москву?
Примерно в тот момент пролетела пуля, поцарапав мне голову. Прямо над позвоночником. Я закричал. И как только я потянулся, чтоб потрогать рану, следующая пуля «прошила» мне бок. Я сделал вдох, и кровь полилась из дырки в груди. Невозможно сказать в настоящем времени «в меня стреляют». Минуту назад со мной все было в порядке, и вот я чувствую, как будто горячей кочергой мне проткнули грудную клетку.
Парень в бейсболке, позже я узнал, что его звали Майк Данкан, 26-летний американский адвокат, смотрел на меня в ужасе:
— Только не теряй сознание, я тебя вытащу.
— Пропустите нас, — крикнул он солдатам внутри здания Останкино. Он махал бейсболкой над клумбой. “Мы американцы!”
Один из солдат выругался в ответ. Вокруг нас полетели пули, рикошетя от асфальта. Я почувствовал, что теряю связь со своими ощущениями. Как будто я наблюдал за всем происходящим через телескоп с другого конца. Боль отдалялась. И я заметил, почти с интересом постороннего, как будто мои внутренние органы касаются друг друга, толкают друг друга внутри моего тела, как кучка отбивных, скользящих по столу мясника. Скорей всего, это был воздух и пенящаяся кровь, которые попали в легкие.
Потом я узнал, что первая пуля задела череп достаточно серьезно – пришлось наложить восемь швов. А вторая раздробила три ребра и проткнула правое легкое, мелкие осколки костей попали в диафрагму. Я так и не почувствовал осколочную рану размером пять сантиметров в плече.
Я попытался сделать движение, но рука скользнула в луже моей собственной крови. Майк сказал мне начинать считать, чтоб я не потерял сознание. Он сказал «один», я ответил «два». Голова стала тяжелеть, я положил ее на землю и стал считать медленно.
— Четыре
— Пять, — сказал Майк.
— Шесть.
Я приложил все силы, чтоб сфокусироваться и продолжить счет, но когда я дошел до 20, следующий залп прервал нас.
Стихло, я поднял голову и посмотрел на Майка. Как у того человека в камуфляже, ноги Майка подрагивали, но тело было неподвижно. Из головы его вытекло облако красной крови. Лицо закрывала бейсболка с «Атланта Брейвс».
Россия 93-го
Когда я взрослел, я много слышал о «советской опасности». Я родился и вырос в тихом холмистом городе Итака, штате Нью-Йорк, но мои родители приехали туда из Германии в 50-х. На картах они показывали мне большие территории, местности в Германии и другие Европейские страны, которые теперь были за Железным Занавесом, далекие, недоступные и потерянные. В Корне́лльском университе́те я изучал политологию и погрузился в мельчайшие детали той, как тогда казалось, неразрешимой Холодной Войны. Потом, когда я был на третьем курсе, пала Берлинская Стена. Я испытывал эйфорию. Это был необыкновенный момент для меня, как лично, так и для меня, как увлеченного журналиста.
Я переехал в Москву в январе 1992, сразу после колледжа.
Горбачев только что распустил Советский Союз. В то время, когда Москва еще только начинала первые шаги на сумасбродно свободном рынке – стрижка в парикмахерской могла стоить месячной зарплаты. В то же время в московском воздухе было ощущение необыкновенных возможностей.
Россияне поглощали газеты, заполненные фактами, которые раньше причислялись к государственной тайне. Открылись границы, и КГБ было успешно обезврежено. Когда Ельцин отправился в Вашингтон, чтоб выступить на объединенном заседании Конгресса, публика прерывала его тринадцать раз, аплодируя стоя. Но для обычных россиян жизнь была по-прежнему сложной. Из государственных магазинов пропала еда, старушки стояли на углу и продавали старую обувь и фамильные драгоценности, что б купить себе еды.
Очень быстро люди научились пользоваться демократией как инструментом, чтоб давать выход своим чувствам разочарования и отчаяния, они стали голосовать за тех кандидатов в парламент, которые обещали облегчить их боль. Стороннему наблюдателю эти политики казались опасной оравой реакционеров, националистов и людей, ностальгирующих по Советскому Союзу. Но их оппозиционность ельцинской прорыночной политике создавала демократически легитимный политический тупик. Впервые с начала века мощная политическая сила существовала вне Кремля.
Это не продлилось долго. 21 сентября 1993 года Ельцин приказал распустить парламент. Но слухи о его решении распространились раньше, чем он успел его объявить, что позволило членам парламента забаррикадироваться внутри здания. Протесты в защиту парламента начали происходить по всему городу и с каждым днем становились все сильней.
Днем 3 октября я фотографировал набирающие силу демонстрации для газеты Times в то время, как Майк Данкан с друзьями сидели в своей квартире в центре Москвы и смотрели «Спартака» на магнитофонной кассете. Майка, как и меня, привели в Москву открывшиеся щедрые возможности в новой демократической России. Он приехал в Москву, чтоб открыть юридическую фирму и довольно быстро нашел клиентов – западные компании спешили к новому рубежу. В тот день у него было отличное настроение. Его компания только что получила свою первую прибыль, и через три недели он уже собирался ехать в Америку планировать свадьбу со своей невестой, а потом привезти ее в Россию.
Во время просмотра фильма кто-то переключил телевизор на CNN. Показывали столкновения между протестующими и милицией у здания российского парламента. Майк, который захотел увидеть, как вершится история, сразу же поехал к Останкино. Там мы и встретились на несколько смертельных минут – два молодых американца в поисках счастья в России.
Пуля, попавшая Майку в голову, убила его в тот же момент. Несколько минут спустя меня спас Алексей Власов, бывший авиадесантник французских войск, который в тот вечер обеспечивал безопасность операторам с NBC.
Он посадил меня в свой фургон, снял с меня рубашку и оказал мне первую помощь, обработав рану в груди. Он прилепил скотчем пластиковый пакет вокруг раны, таким образом этот грубо сделанный, но работающий клапан одностороннего действия спас мне жизнь. Он прилипал к груди, когда я вдыхал, при этом позволяя воздуху выходить обратно. Алекс записал мое имя и телефон и отвез меня в больницу.
Там у меня началось лихорадочное болезненное и безумное помутнение, которое продолжалось две недели в трех разных больницах. Мне необыкновенно повезло. Московский хирург отлично провел операцию, несмотря на почти комичные швы как у Франкенштейна, которые мне наложили. Единственное повреждение, которое осталось, это щель в ребре длинной в два с половиной сантиметра — врачи посоветовал мне не играть в контактные виды спорта.
Пока я выздоравливал дома в Итаке, мы много разговаривали с невестой Майка Элизабет Кларк. Я был последним человеком, который видел Майка в тот вечер, и мои воспоминания о нем были одновременно болезненны и очень дороги для нее. Я же хотел узнать как можно больше о нем. Меня преследовала мысль о том, что наши судьбы разделяли всего несколько миллиметров. Майк успел вытащить в безопасное место около десятка человек, до того, как нашел меня.
По крайней мере, 47 человек погибло у Останкино из 123 погибших по официальным подсчетам в течение двух дней столкновений. Альтруистичные поступки Майка так ярко выделялись на фоне происходящих столкновений, что в российских газетах много писали о героизме молодого американца.
С тех пор стало ясно, что октябрь 1993 года был поворотной точкой в постсоветской истории России. Это был последний эпизод, кода в стране существовала реальная оппозиция российскому правительству. Вскоре Ельцин посадил в тюрьму лидеров парламента и усилил свою власть.
К тому моменту, когда он передал Путину власть шесть лет спустя, парламент стал послушным и управляемым, а гражданское общество дышало на ладан.
Сейчас, когда Россия вновь вышагивает на мировой арене, как молодой хулиган на уличных гуляниях, октябрь 93-го больше не кажется ей препятствием на пути к становлению здоровой нации. Скорее, он способствовал рождению этого типа правления, которое вернуло военные парады с вышагивающими по струнке солдатами, и которое безнаказанно посылает войска в соседние страны.
Возвращение
Много лет спустя после поездки в Россию я встретил свою будущую жену, и она спросила меня о моих шрамах. Тогда я впервые понял, как мало знаю о тех событиях 93-го. История, которую я годами рассказывал, постепенно превратилась в вялый анекдот. Я решил поехать в Россию снова и вспомнить детали.
В 2007 я стал планировать новую поездку и пока готовился и искал информацию, обнаружил, что за эти годы в России также не случилось самоанализа. Обшарив пол-интернета, я обнаружил только хвалебные автобиографии и наивные теории тайных заговоров. Как будто народ постарался забыть о людях, в основном, россиянах, которые погибли на улицах той осенью. Чем больше я читал, тем больше вопросов у меня возникало.
Что теперь с солдатами, которые на моих глазах (я разглядел их сквозь грязное стекло) «скосили» в основном, не вооруженных граждан? Признали ли они свою вину? А что случилось с людьми, которые лежали вокруг меня? Кто они были? Но важнее всего для меня была задача личного характера: я хотел найти человека, который в меня стрелял.
Перед отъездом я отыскал телефон Алекса Власова, француза, который оказал мне первую помощь. Я позвонил и спросил, сможет ли он помочь мне найти информацию о русских солдатах той ночи. Алекс сказал, что отстранился от военной работы и теперь работает на “Breguet”, производителя швейцарских часов в Москве, но добавил, что у него сохранились связи и он с радостью поможет.
Я прилетел в Москву, Алекс заехал за мной в отель. Он набрал около 9 килограммов и сильно полысел. Черная майка и кожаный пиджак делали его похожим на члена десантно-диверсионных подразделений «коммандос». Его девушка сидела рядом с ним.
Я сел сзади, сжал его плечо и сказал «рад тебя видеть». Месяцами я думал об этом моменте, пока мы переписывались и созванивались, пытаясь расслышать друг друга по телефону. Я не знал, как себя вести: будет ли уместна дружелюбная манера, как при встрече со старым другом или же стоит поприветствовать его с бОльшей серьезностью, которая будет знаком глубокой благодарности. К счастью, он не дал мне времени размышлять над выбором.
— Мне нужно на встречу с людьми из “Breguet”, — сказал он — Поехали с нами.
Мы вошли в пышно украшенный ресторан, стилизованный под французский замок 19 века. Стены были обшиты темным деревом, и в золоченых рамах висели картины. Мы сидели в ресторане, и нас разделяло такое же расстояние, как в ту ночь, когда он спас мне жизнь. Только теперь мы медленно пили эспрессо в щедро украшенном интерьере ресторана.
Когда Алекс стал рассказывать коллегам о том, как мы познакомились, история показалась мне еще более далекой и неправдоподобной, чем когда я рассказывал ее в Штатах.
Позже вечером я напомнил Алексу о тех связях, которые он упоминал. Я не хотел давить на него, но он был моим единственным “проводником”, который мог помочь мне вернуться в ту ночь. Алекс сделал несколько звонков.
— Не могу ни до кого дозвониться, — сказал он, когда закончил. – Но было бы идеально связаться с ними. Они работали с Лысюком.
— С кем?
— С Сергеем Лысюком. Он был командиром «Витязя», спецотряда, защищавшего Останкино в 1993.
Я собирался задать ему еще несколько вопросов, но заметил из окна, что машину Алекса собираются увезти за парковку в неположенном месте. Мы выбежали на улицу, и к тому моменту, когда Алекс перегнал машину, ему нужно было ехать домой. Мы договорились вскоре продолжить разговор и распрощались.
Вслед за событиями 93-го Ельцин назначил Леонида Прошкина, человека из российской прокуратуры, вести расследование событий, которые случились у Останкино. Прошкин с командой начали рассматривать показания и свидетельства. Но их усилия стали неактуальны, когда в феврале 1994 восстановленный парламент предложил амнистию участникам переворота. В 1998, несколько лет спустя после того, как Прошкин был уволен из прокуратуры по не относящимся к делу политическим причинам, он опубликовал статью под заголовком «Нападение, которого не было» в одной из российских желтых газет «Совершенно секретно». В статье описывались баллистические испытания, которые убедили его в том, что протестующие не стреляли из гранатомета. Наоборот, полагал он, войска сами бросили взрывпакет, как предлог, чтоб открыть огонь. Это было серьезное обвинение, но поскольку средства массовой информации не были независимы, а парламент был слаб, никто не занялся этой историей. Ельцин так и не потрудился опровергнуть эти обвинения.
Сейчас Прошкин работает частным адвокатом, я смог разыскать номер его офиса. Когда я позвонил ему, он вспомнил мое имя, которое упоминалось в его расследовании, и сразу же пригласил меня к себе на дачу, где он с друзьями собирался устраивать «шашлыки».
Я сел в электричку и поехал на север от Москвы, Прошкин забрал меня на станции. Он был мужчиной с румяными щеками, серебристыми усами и манерами человека, привыкшего отдавать приказы. Мы ехали по холмистой местности, пока не доехали до дачных домов около озера.
На заднем дворе дома, его друг, пожилой бизнесмен, жарил мясо в облаке дыма. Потом мы ели цыпленка, свинину и произносили тосты в традиционном порядке: сначала за встречу, потом за дружбу, потом за мир.
Мы стали говорить о 93-ем, я лег на землю, чтоб показать, как я лежал перед Останкино в тот день. Прошкин признал, что его заключение по поводу гранатомета ничего не изменило, только послужило поводом для дебатов между лидерами оппозиции и сторонниками правительства.
Он достал документы, которые хранил в отдельной комнате. В одном, немного заплесневевшем томе, озаглавленном: «Уголовное дело №18/123669-93, том 2-ой» был краткий конспект о каждом, в алфавитном порядке, погибшем или раненом у Останкино. В этой сухой отстраненной прозе заключалась коллективная память российского правительства.
Я узнал, что имя человека, погибшего рядом со мной — его ботинок я видел, когда лежал — Дмитрий Яременко. Ему было восемнадцать, он был с юга Абхазии и недавно переехал к родственникам, живущим недалеко от Москвы. Он получил выстрел в грудь, его ранение в легкие было очень похоже на мое, но он умер от кровопотери. В кармане у него было 5 тысяч 805 рублей (около $5 на тот момент), брошюра с названием “Война с конституцией» и талоны на обед в одном из местных кафе.
— Где теперь солдаты, которые стояли у Останкино в те дни? — спросил я у Прошкина.
— Многих послали в Чечню, и там они погибли, — ответил он немного пренебрежительно. — Остальные вернулись в маленький сибирский городок, откуда их забрали.
Я подумал, что это, должно быть, конец моих поисков, но у меня все еще оставались какие-то зацепки.
Когда я приезжал по делам в 2006, я слышал о фотографе, который был рядом со мной во время перестрелок в 93. Старые коллеги, которые все еще жили в Москве, подсказали мне его телефонный номер и имя – Алексей Бойцов.
Мы встретились в его тесном офисе, и он показал мне фотографии, которые снял в те дни, на некоторых я увидел себя. Он не был ранен, пуля только попала в каблук его ботинка. Он добавил еще одну «строчку» к моей истории. Когда меня тащили из-под пуль, я кричал, что Майку нужна помощь. Кто-то, стоявший рядом, кинулся вперед и был расстрелян очередью из Калашникова.
Я был поражен. Стал ли я причиной двух смертей в ту ночь?
Теперь, когда я снова был в Москве, я открыл книгу прокурора и нашел в ней того человека. Это был 35-летний Юрий Михайлов, у которого было двое детей и жена. В книге было ее имя – Людмила. Я узнал, что Людмила в больнице недалеко от Останкино, она готовилась к операции на глазах. Людмила пригласила меня зайти. Я совсем не представлял себе, что буду ей говорить, но купил цветы и отправился в больницу.
Она вышла на улицу в сине-белом махровом халате и тапочках с цветочным рисунком. Мы сели на скамейку, был день и светило солнце.
Людмила стала рассказывать. В день той демонстрации ее муж ужинал и пил водку, когда вдруг по телевизору пошли экстренные сообщения. «Он очень переживал, что не смог быть там в 91», — сказала Людмила, имя в виду попытку переворота против действующего тогда президента Горбачева.
Когда он увидел, что происходит у Останкино, он сказал жене: «Я должен быть там», — и ушел. Это был последний раз, когда она видела его живым.
Я спросил ее, знала ли она об обстоятельствах его смерти. Он ответила, что знала только, что он бросился спасать какого-то иностранца. Она очень быстро говорила. Приятная женщина с несгибаемым оптимизмом. Она не жаловалась на жизнь и не жалела себя, и даже не размышляла о том, что рассказывала мне. Я не стал настаивать на деталях.
Я думал, что надо сказать ей, что, может быть, я послужил причиной гибели Юрия. Но я струсил, я просто не смог этого сделать. Моя попытка примириться с этой тяжелой историей из прошлого не означала, что я мог рушить стены, которые кто-то возвел, чтоб защитить свои воспоминания. Я также понял, что был не очень уверен и в собственных мотивах. Я не смог разобраться: надеялся ли я на то, что мне станет легче? Что я получу прощение?
После беседы с Прошкиным я зашел в тупик, пытаясь найти солдат. Я встретился с полковником ФСБ (современное название для КГБ), который вежливо, но твердо отмел мои поиски, назвав их «неудобными». Я дал интервью по радио и телевидению, надеясь, что выйду на какую-то новую информацию, но никто не позвонил. Моей последней надеждой был командир, чье имя мне подсказал Алекс – Сергей Лысюк.
Посидев в интернете, я выяснил, что теперь Лысюк был главой группы ветеранов «Витязя». Я набрал номер, который нашел в сети, и Лысюк сам взял трубку. Он согласился встретиться со мной в кафе несколько дней спустя. Я не знал, как он выглядит, но когда заметил человека, выходящего из машины с шофером, я подумал, что это, должно быть, он. Это был крупный лысеющий мужчина. Его руки были огромные, а пальцы как мягкие сосиски.
Мы зашли в кафе и заказали каппучино. Я объяснил, что был ранен 3 октября.
— Где? — спросил он.
— У Останкино. Я работал фоторепортером.
— Ты потерял там камеру? – спросил он.
Я кивнул — камера осталась там, когда меня вытаскивали из-под пуль.
— Так это была твоя камера, — сказал он.
Лысюк наблюдал за моей реакцией.
— Тогда, значит, и фотографии твои.
— У Вас есть мои фотографии?
— Конечно. Мы использовали их в мемориальной книге о той ночи, но так и не знали, кого указать автором фотографий.
Я сидел пораженный. Внезапно я почувствовал, что история, которую я рассказывал столько раз, возвращается к жизни. Лысюк поделился своей версией событий. С его точки зрения выстрелы из гранатомета были фактом. «Из-за одной такой гранаты погиб мой солдат. Что еще могло быть причиной его смерти?» — спросил он.
Наш разговор подходил к концу, и я спросил Лысюка, могу ли я встретиться с другими солдатами, которые дежурили в ту ночь. Он кивнул утвердительно.
Мы встретились несколько дней спустя в кафе, оформленном в венецианском стиле в новом центральном торговом центре.
Лысюк передал мне CD диск с моими фотографиями. Я не увидел фотографии, которые сделал во время стрельбы – наверное, они не вышли – но я узнал сцены с толпой, тот момент перед началом стрельбы. Лысюк принес кое-что еще – медаль, такую, как те, которые дали его солдатам, стрелявшим в Майка, Юрия и меня.
От мысли о том, что их наградили за работу, я почувствовал внутренний протест. Я представил себе эту церемонию, которая, наверное, проходила в то же время, когда тех, кто умерли рядом со мной, хоронили. Но одновременно с этим у меня возникло ощущение, что солдаты такие же люди, что они реальны.
Медаль висела на цветной ленте, на лицевой стороне было отчеканено здание Останкино и рядом — угрожающий танк. На другой стороне была надпись: «Защитникам Останкино». Лысюк передал мне медаль. «Чистое серебро», — сказал он и заказал нам по чизкейку.
На следующий день Лысюк организовал для меня встречу с Игорем Чекулаевым, его бывшим заместителем, работавшим 3 октября.
Уйдя в отставку из Российских спецвойск, Чекулаев открыл компанию, предоставляющую охрану, в ней числилось 300 охранников. Я пришел к нему в офис. На нем была черная узкая дизайнерская рубашка, которая подчеркивала мышцы его рук и шеи.
Единственным украшением стен офиса был холст, написанный маслом. На нем были изображены бьющиеся солдаты, все в крови. На память о сражении в Чечне, в котором он участвовал. Я описал ему, где точно я лежал у Останкино и какое ранение получил. Он покачал головой и медленно наклонился вперед. У него была стрижка под «ёжик» и массивная челюсть.
— Значит, ты был ранен? — спросил он. Видимо, Лысюк особо не рассказывал обо мне. Я указал на свою грудь.
— Тебе повезло — ответил он.
Я кивнул и объяснил, что хотел бы услышать его воспоминания.
— Прошло столько времени… 14 лет, — ответил он.
В его манере была скрытность. Очевидно, что его смущало, что кто-то, кто был у него на прицеле, пришел встретиться с ним лицом к лицу.
Он ясно дал мне понять, что они строго подчинялись приказам. У него и его солдат было только по 30 патронов на каждого, и стреляли только в тех, кто стрелял в них.
Он нарисовал схему здания Останкино и обозначил позицию, на которой находился сам во время стрельбы. Чекулаев поставил крестик на схеме — получалось, что он находился прямо напротив того места, где лежал я.
Я почувствовал тяжесть в груди.
— Вы помните, как кто-то кричал вам, что он журналист, просил дать уйти? — спросил я.
— Слышал ли я крики? Кто знает, кто там кем был. Как только начинается стрельба – как объяснить.. это сражение.
— Но Вы это помните?
— Да, кто-то кричал.
Он остановился и наклонил голову вбок:
— На тебе была бейсболка?
Во мне закипал гнев. Он хорошо помнил нас.
— Нет, в бейсболке был не я. Он погиб. — Но следующий вопрос я буквально выпалил:
— Вы знаете, кто его застрелил?
— Что за странные вопросы ты мне задаешь? – сказал он, уйдя от ответа. — Что мы об этом сейчас говорим?
Я стал показывать ему фотографии от 3 октября, и он погрузился в наши общие воспоминания. Это до взрыва? Что это за здание? Откуда въезжал грузовик? Как будто мы просматривали семейный альбом.
— Тебе было страшно?
— Конечно, — ответил он.
Ему было 26, и это была его первая перестрелка.
— После первой перестрелки я подумал: ну все, конец. Ужасно страшно.
— Это, должно быть, твои, — сказал я, указывая на фотографию дырок от пуль в окнах Останкино, которые были прямо над моей головой. Он пожал плечами и стал задавать свои вопросы.
Что я думал по поводу протестов до того, как получил ранение? Почему туда поехал Майк? Видела ли эти фотографии моя жена?
«Вот это вечерок», — сказал он, когда закончил задавать вопросы.
Мы долго молчали. Слышно было уличное движение за окнами офиса.
Внезапно он уже говорил и не мог остановиться, слова текли, как вода из разорвавшейся трубы.
— Нужно помнить эти дни, это необходимо. Тогда я был женат на другой женщине, потом наш брак распался. Теперь я снова женат, но моя вторая жена ничего в этом не понимает. Иногда я сижу дома и мне не с кем поговорить. Твоя работа очень важна. Потому что иногда хочется сесть, посмотреть заново «тот фильм», выпить. Понимаешь?
Он посмотрел на меня и положил руки на стол:
— Спасибо, что пришел.
В тот момент я понял, что не могу его ненавидеть. Игорь не был просто объектом вины или гнева. Я нашел одного из тех немногих людей на земле, которые могут действительно помочь мне понять мое прошлое. И вернее, как ни ужасна была эта мысль: наше прошлое.
Зазвонил телефон, но он не взял трубку. Он поднялся и достал бутылку коньяка из буфета. Предложил мне, а затем налил полную рюмку в свой чай. Я спросил Игоря, что случилось с другими солдатами. Он сказал, что видится с ними раз в год у Останкино. «Поминальная служба?» – удивился я. «Надо и тебе прийти», — сказал он.
Странная панихида
Утром 3 октября я остановился по дороге в Останкино и купил шесть красных роз, ведь в России четное число связано со смертью.
Первые на площадь, где произошла бойня, пришли матери двух молодых влюбленных, которых убили вместе. Матери подошли к месту, где погибли их дети, и разложили цветы. Минуту они стояли молча, сплетя пальцы рук. Затем они пересекли площадь, зашли за временный забор, где стоял русский православный крест. Подошел охранник и приказал им уйти, они отвернулись, подавленные.
Несколько минут спустя приехал Сергей Лысюк. Охранник появился вновь, широко улыбаясь, он обнял Лысюка и жестом пригласил зайти.
Выяснилось, что тот охранник был главой Останкинской службы охраны. Он был при параде, готовый участвовать в правительственном варианте празднования годовщины. Годовщины события, в котором героические войска «Витязя» доблестно защищали здание от самых опасных «элементов» России. Я проследовал за ними в здание, чувствуя, что я поступаю немного предательски.
Постепенно фойе наполнялось военными в отставке. Они вели себя тихо, кивали вновь приходящим. На букетах с цветами хрустел целлофан. Когда они возлагали цветы к памятной дощечке их товарища, погибшего в перестрелке Николая Ситникова (он погиб от первого взрыва), я смотрел из окон второго этажа здания.
Четырнадцать лет спустя: Отто Пол (крайний слева) на встрече русских солдат, охранявщих Останкино; Игорь Чекулаев, который был заместителем командующего войск специального назначения. Фото из журнала Man's Journal.
Теперь я видел площадь под тем же углом, что и солдаты, которые стреляли из этих окон в ту ночь. И наконец, я понял, как Майку удалось спасти столько людей. С этой точки горизонтальный луч света, прожектора закрывал часть площади от взгляда. Но бетонная клумба, за которой я прятался, была прекрасно видна.
После того, как все возложили свои цветы, я взял две из своих роз и положил их перед мемориальной дощечкой Ситникову. Мы спустились вниз и зашли в комнату, где нас ожидал накрытый стол. На нем был хлеб, сыр, фрукты, соленые огурцы и водка. Теперь потолок был низким, и мужчины казались крупными.
Все налили друг другу водки в пластиковые стаканчики, и Лысюк произнес тост в память о Ситниковом. Тосты продолжались, я стал смотреть по сторонам и увидел на улице большую группу людей, которые собрались, чтоб вспомнить жертв этих событий. Пропасть между двумя этими обрядами вызывала ощущение абсурда.
Если я что-то и узнал из этих встреч с людьми по обе стороны баррикад, так это то, что на личном уровне они все одинаково страдали. Военные победили, конечно, но я чувствовал, что их ежегодная встреча была не похожа на праздник.
Я поднял стаканчик и попытался произнести тост:
— Я не знал ни одного из вас четырнадцать лет назад, — начал я – И вот я вернулся. В этот раз я стал понимать боль и тех, кто был в Останкино, и тех, кто был за его пределами.
Я запинался, пытаясь сформулировать свои мысли по-русски. Военные смотрели на меня с ожиданием. Я оборвал свой тост и поднял стаканчик:
— За русский народ.
Все выпили.
Солдаты начали расходиться, я вышел на улицу. Воздух был свежим, и я почувствовал облегчение. Поминальная служба уже началась. Серьезные мужчины с бородами и в вышитых накидках русской православной церкви произносили молитвы перед крестом.
Один из них кадил ладаном.
Люди из толпы держали портреты жертв.
Я приехал в Москву, чтоб найти правду и разрешить свои сомнения, но обнаружил, что стране, а также самим выжившим в октябрьских событиях не удалось сделать ни того, ни другого. Но я нашел утешение в лицах, смотревших на меня с портретов. Я их не знал, но теперь они стали моими друзьями, партнерами, в том, что я когда-то называл «своей» историей. Я подождал, когда закончилась служба и толпа разошлась. И тогда я положил свои четыре розы к кресту.